День православного Востока
Святись, святись, Великий день,
Разлей свой благовест широко
И всю Россию им одень!
Ф. И. Тютчев

    История отечественной литературы впитала в себя христианскую образность, особый язык символов, «вечные» темы, мотивы и сюжеты, притчевое начало, уходящее своими корнями в Священное Писание. Светлое Христово Воскресение явилось духовной сердцевиной русской пасхальной словесности.
       Пасха дала русской литературе образы, мотивы, сюжеты, эпизоды и она дала жанр пасхального рассказа.
      Жанр пасхального рассказа уникален, он существует только в России. Пасхальные рассказы составляют целую традицию в русской литературе. Такие русские писатели, как Н. Гоголь, М. Салтыков-Щедрин, Ф. Достоевский, Л. Толстой, Н. Лесков, А. Чехов, Л. Андреев, А. Куприн, Ф. Сологуб, И. Шмелев, И. Бунин и многие другие в свои произведения включали события, происходящие или связанные с пасхальной неделей.
     А вот и самые настоящие пасхальные рассказы: М. Салтыков-Щедрин «Христова ночь», Д. Григорович «Светлое Христово Воскресение. Пасхальное предание», В. В. Набоков «Пасхальный дождь», Саша Черный «Пасхальный визит». У Леонида Андреева тоже есть пасхальные рассказы: «Прекрасна жизнь для воскресших», «Гостинец», «В Сабурове», «Баргамот и Гараська».
      Говоря о пасхальных традициях в русской литературе, нельзя не вспомнить о «Запечатленном ангеле» Н. Лескова, нежном и лиричном «Путь в Еммаус» Федора Сологуба. «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя завершаются главой «Светлое воскресение». И. Шмелёв в повести «Лето Господне» показывает восприятие мальчиком праздника Пасхи.
   Антон Павлович Чехов написал рассказ о бестолковой обывательской жизни в Прощеное воскресение («Накануне поста»), в рассказе «На Страстной неделе» говорится о чуде детской исповеди, пробуждается живое и трогательное христианское чувство в душе ребенка. В рассказе «Студент» вспоминают о событиях Страстной седмицы, в «Архиерее» Чехов напомнил читателю о Христе, о смысле истории и смысле жизни человека. В этих чеховских рассказах выражены общие для пасхального рассказа умиление и упование на народную веру и русское Православие.
      Александр Иванович Куприн тоже написал немало рассказов на пасхальную тему: «Инна», «Святая ложь», «Бонза», «Пасхальные яйца». 
    Пасха нашла отражение и в творчестве таких поэтов, как А. Майков «Христос Воскрес!», С. Есенин «Пасхальный благовест», К. Бальмонт «Вербы», И. Северянин «Пасха в Петербурге»…
     Вот такие они разные – пасхальные мотивы у наших классиков – светлые, грустные, поучительные и заставляющие задуматься о жизни. 

Андреев, Л.Н. Цветок под ногою /Л.Н. Андреев. - М.: Детская литература,  2007. - 480 с.
    В сборник произведений замечательного русского писателя рубежа XIX-XX веков Леонида Андреева вошли широко известные повести и рассказы: «Гостинец», «Баргамот и Гараська», «Петька на даче», «Ангелочек»,  «Жизнь Василия Фивейского», «Иуда Искариот» и другие.

ГОСТИНЕЦ
(отрывок)

       И на первый день Пасхи и на второй Сазонка был пьян, дрался, был избит и ночевал в участке. И только на четвертый день удалось ему выбраться к Сенисте.
      Улица, залитая солнечным светом, пестрела яркими пятнами кумачовых рубах и веселым оскалом белых зубов, грызущих подсолнухи; играли вразброд гармоники, стучали чугунные плиты о костяшки, и голосисто орал петух, вызывая на бой соседского петуха. Но Сазонка не глядел по сторонам. Лицо его, с подбиты мглазом и рассеченной гбой, было мрачно и сосредоточено, и даже волосы не вздымались пышной гривой, а как-то растерянно торчали отдельными космами. Было совестно за пьянство и неисполненное слово, было жаль, что представится он Сенисте не во всей красе, – в красной шерстяной рубахе и жилетке, а пропившийся, паскудный, воняющий перегоревшей водкой. Но чем ближе подходил он к больнице, тем легче ему становилось, и глаза чаще опускались вниз, направо, где бережно висел в руке узелок с гостинцем. И лицо Сенисты виделось теперь совсем живо и ясно, с запекшимися губами и просящим взглядом.
        – Милый, да разве? Ах, госполи! – говорил Сазонка и крупно надбавлял шагу.
       Вот и больница – желтое, громадное здание, с черными рамами окон, отчего окна походили на темные угрюмые глаза. Вот и длиный коридор, и запах лекарств, и неопределенное чувство жути и тоски. Вот и палата и постель Сенисты...
       Но где же сам Сениста?
       – Вам кого? – спросила вошедшая следом сиделка.
       – Мальчик тут один лежал. Семен. Семен Ерофеев. Вот на этом месте. – Сазонка указал пальцем на пустую постель.
   – Так нужно допрежде спрашивать, а то ломится зря, – грубо скаазла сиделка. – И не Семен Ерофеев, а Семен Пустошкин.
      – Ерофеев-это по отчеству. Родителя звали Ерофеем, так вот он и выходит Ерофеич, – объяснил Сазонка, медленно и страшно бледнея.
        – Помер ваш Ерофеич. А только мы этого не знаем: по отчеству. По нашему – Семен Пустошкин. Помер, говорю.
       – Вот как-с! – благоприйстойно удивился Сазонка, бледный настолько, что веснушки выступили резко, как чернильные брызги. – Когда же-с?
        – Вчера после вечерен.
        – А мне можно!.. – запинаясь, попросил Сазонка.
      – Отчего нельзя? – равнодушно ответила сиделка. – Спросите, где мертвецкая, вам покажут. Да вы не убивайтесь! Кволый он был, не жилей.
      Язык Сазонки расспрашивал дорогу вежливо и обстоятельно, ноги твердо несли его в указанном направлении, но глаза ничего не видели. И видеть они стали только тогда, когда неподвижно и прямо они уставились в мертвое тело Сенисты. Тогда же ощутился и страшный холод, стоявший в мертвецкой, и все кругом стало видно: покрытые сырыми пятнами стены, окно, занесенное паутиной; как бы ни светило солнце, небо через это окно всегда казалось серым и холодным, как осенью. Где-то с перерывами беспокойно жужжала муха; падали откуда-то капельки воды; упадет одна – кап! – и долго после того в воздухе носится жалобный, звенящий звук.
        Сазонка отступил на шаг назад и громко сказал:
       – Прощевай, Семен Ерофеич.
        Затем опустился на колени, коснулся лбом сырого пола и поднялся.
       – Прости меня, Семен Ерофеич, – так же раздельно и громко выговорил он, и снова упал на колени, и долго прижимался лбом, пока не стала затекать голова.
      Муха перестала жужжать, и было тихо, как бывает только там, где лежит мертвец. И через равные промежутки падали в жестяной таз капельки, падали и плакали – тихо, нежно.

 Ишимова, А. Пасха нашего детства /А.Ишимова, К.Ушинский. - М.: Московская епархия Русской Православной Церкви, 2010. - 16 с., ил.
       Порой, в вихре мирской суеты, мы вдруг ощущаем соприкосновение с чем-то давно забытым из далекого уже детства. Часто это бывают воспоминания о печально-торжественных днях Страстной седмицы и радостных - Пасхи. В нашей веточки вербы, мерцающий огонек домашней лампадки, скорбные песнопения в полумраке храма, преображающиеся еще зябким пасхальным утром в «Христос воскресе!». Таким детским переживаниям и посвящена эта книга.

СВЕТЛОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ
(Из детских воспоминаний)
                                                                                            К.Д. Ушинский

        Я решился не спать эту ночь; но когда стемнело, братья и сестры заснули, то и я, сидя в креслах, задремал, хоть и знал, что в зале накрывали большой стол чистою скатертью и расставляли пасхи, куличи, крашенки и много-много хороших вещей.
       Ровно в полночь ударили в соборе в большой колокол; в других церквах ответили, и звон разлился по всему городу. На улицах послышалась езда экипажей и людской говор. Сон мигом соскочил с меня, и мы все отправились в церковь.
     На улицах темно; но церковь наша горит тысячами огней и внутри и снаружи. Народу валит столько, что мы едва протеснились. Мамаша не пустила меня с крестным ходом вокруг церкви. Но как обрадовался я, когда, наконец, за стеклянными дверьми священники появились в блестящих ризах и запели: " Христос воскресе из мертвых!" Вот уж именно из праздников праздник! После ранней обедни пошли святить пасхи, и чего только не было наставлено вокруг церкви!
      Мы воротились домой, когда уже рассветало. Я похристосовался с нашею нянею: она, бедняжка, больна и в церковь не ходила. Потом все стали разговляться, но меня одолел сон. Когда я проснулся, яркое солнышко светило с неба и по всему городу гудели колокола.
      Бабушка и мамаша взяли меня и двух моих сестёр на кладбище. Там, под крестами, много спит наших родных: там и моя сестрёнка - Лиза. Как обросла травою её маленькая могилка!
    Повсюду проглянули жёлтые одуванчики, а длинные космы плакучих берёз будто осыпаны зелёным пухом. Пташки носятся и щебечут: та тащит соломинку, та пёрышко - видно, принялись они вить гнёзда. За кладбищем крестьяне уже пашут яровое поле.

Короленко, В.Г. Старый звонарь (Весенняя идиллия) /В.Г. Короленко. - М.:    Московская епархия Русской Православной Церкви, 2016. - 16 с., ил.
      В чудесном рассказе В.Г. Короленко «Старый звонарь (весенняя идиллия)» действие происходит в пасхальную ночь. И пасхальная радость здесь смешана с той грустью, которая всегда живёт в русской природе, русской деревне, а особенно, когда смотрит на всё это старый, видевший в жизни много горя человек.  

(отрывок)

     Небольшое селение, приютившееся над дальней речкой, в бору, тонуло в том особенном сумраке, которым полны весенние звездные ночи, когда тонкий туман, подымаясь с земли, сгущает тени лесов и застилает открытые пространства серебристо-лазурною дымкой... Все тихо, задумчиво, грустно...
    Церковь стоит на холмике в самой середине поселка... Скрипят ступени лестницы... Старый звонарь Михеич подымается на колокольню, и скоро его фонарик, точно взлетевшая в воздухе звезда, виснет в пространстве. Тяжело старику взбираться по крутой лестнице... Много уж раз встречал он весенний праздник, потерял счет и тому, сколько раз ждал урочного часа на этой самой колокольне. И вот привел Бог опять. Ему не нужно часов: Божьи звезды скажут ему, когда придет время...
      Он вспоминает, как в первый раз с тятькой взобрался на эту колокольню... Господи Боже, как это давно... и как недавно! .. Он видит себя белокурым мальчонкой; глаза его разгорелись; ветер, - не тот, что подымает уличную пыль, а какой-то особенный, высоко над землею машущий своими безшумными крыльями, - развевает его волосенки...
    Однако, пора. Взглянув еще раз на звезды, Михеич поднялся, снял шапку, перекрестился и стал подбирать веревки от колоколов... Через минуту ночной воздух дрогнул от гулкого удара... Другой, третий, четвертый... один за другим, наполняя чутко дремавшую предпраздничную ночь, полились властные, тягучие, звенящие и поющие тоны... Звон смолк. В церкви началась служба В прежние годы Михеич всегда спускался по лестнице вниз и становился в углу, у дверей, чтобы молиться и слушать пение. Но теперь он остался на своей вышке... Глухо гудящие колокола тонули во мраке; внизу, из церкви, по временам слабым рокотом доносилось пение, и ночной ветер шевелил веревки, привязанные к железным колокольным сердцам...
       "Михеич, а Михеич!.. Что ж ты, али заснул?" - кричат ему снизу.
      "Ась? - откликнулся старик и быстро вскочил на ноги.- Господи! неужто и вправду заснул? Не было еще экаго сраму!.."
    И Михеич быстро, привычною рукой, хватает веревки. Внизу, точно муравейник, движется мужичья толпа; хоругви бьются в воздухе, поблескивая золотистою парчой... Вот обошли крестным ходом вокруг церкви, и до Михеича доносится радостный клич: "Христос воскресе из мертвых!" И отдается этот клич волною в старческом сердце... И кажется Михеичу, что ярче вспыхнули в темноте огни восковых свечей, и сильней заволновалась толпа и забились хоругви, и проснувшийся ветер подхватил волны звуков и широкими взмахами понес их ввысь, сливая с громким, торжественным звоном...
       Никогда еще так не звонил старый Михеич. Казалось, его переполненное старческое сердце перешло в мертвую медь, и звуки точно пели и трепетали, смеялись и плакали, и, сплетаясь чудною вереницей, неслись вверх, к самому звездному небу. И звезды вспыхивали ярче, разгорались, а звуки дрожали и лились, и вновь припадали к земле с любовною лаской... Большой бас громко вскрикивал и кидал властные, могучие тоны, оглашавшие небо и землю: "Христос Воскресе!" И два тенора вздрагивая от поочередных ударов железных сердец, подпевали ему радостно и звонко: "Христос Воскресе!" А два самые маленькие дисканта, точно торопясь, чтобы не отстать, вплетались между больших и радостно, точно малые ребята пели вперегонку: "Христос Воскресе!" И казалось, старая колокольня дрожит и колеблется, и ветер, обвевающий лицо звонаря, трепещет могучими крыльями и вторит: "Христос Воскресе!" И старое сердце забыло про жизнь, полную забот и обиды".

Куприн, А.И. Пасхальные колокола /А.И. Куприн. - М.:     Московская епархия Русской Православной Церкви, 2013. - 32 с., ил.
     Эти рассказы, написанные в разные периоды жизни писателя - в России, затем во Франции - одинаково полнятся любовью широкой, тесно связанной с Церковью, русской жизни, которую писатель знал и бережно хранил в своей памяти. Спустя сотню лет мы можем, будто сквозь замочную скважину, полюбоваться той жизнью - глазами А.И. Куприна.

ПАСХАЛЬНЫЕ ЯЙЦА

      И правда: что поделаешь, когда не везет? Приходится смириться, закрыть глаза, не дышать, спрятаться куда-нибудь в угол, накрыться с головой одеялом и терпеливо ждать смерти, в надежде, что при будущем земном воплощении судьба, вместо спины, повернется к тебе лицом.
   Мне, милый мой, никогда и ни в чем не везло. Есть люди, которые ставят пятнадцать раз подряд на zero и, вопреки теории вероятностей, каждый раз выигрывают. Есть удивительные счастливцы на уличные находки, на лотереи-аллегри и на выигрышные билеты. Существуют удачники, благополучно избегающие пожаров, крушений на железных дорогах, заразных болезней, начальственного гнева, бешеных собак и карманных жуликов. Но есть и несчастные, жалкие, позорные, смешные и презренные пасынки жизни, которых судьба с утра до вечера, из года в год, стукает и стукает по голове, как деревянных турок в музее восковых фигур. Из этих париев я — номер первый; в том нет никакого сомнения.
    Припомните из своего прошлого или по чужим рассказам или просто вообразите себе любой случай, любое положение, и я наверно приведу вам аналогичное обстоятельство из своей злосчастной жизни, при котором я неизменно летел вверх тормашками, падал и еле-еле вставал с шишкой на лбу Да вот вам живой пример. Завтра у нас Светлое Воскресение, и я по всем этим вашим кулечкам, сверточкам и картоночкам вижу, что вы несете домой праздничные подарочки: разные там яички со змеями, составные яички с колечками, барашками, цветочками. Вижу, как вы целый день бегали по магазинам в толпе, в давке, забыв даже об еде, и теперь, счастливые, усталые и голодные, зашли сюда, в кабачок, перекусить на скорую руку. Ну, вот я вам и расскажу, как через одно пасхальное яичко я лишился наследства, родни и поддержки, и все это в самых отроческих годах. Был я тогда длинным и нескладным шестнадцатилетним балбесом, которого туряли из всех гимназий и из всех училищ, к большому огорчению нашей бедной и многочисленной семьи. Единственной нашей поддержкой был старик дядя — человек холостой и богатый, черствый и самолюбивый, вспыльчивый и капризный. Несмотря на свои семьдесят лет, он был черен волосом, как навозный жук, и имел желтое, сжатое в комок морщин лицо. Он был беззубый и всегда двигал нижней челюстью влево и вправо, точно задумчиво что-то пережевывал.
     На Пасху мы неизменно подносили ему подарки: стишки, написанные каллиграфически на веленевой бумажке и перевязанные голубой ленточкой, вязаные салфеточки — изделия моих сестер, крашенные дома яйца и т. д. Дядя принимал нас и наши подарочки, давал нам целовать свою коричневую маленькую ручку, похожую на мощи, одарял нас маленькими золотыми монетами и отпускал до Рождества или до своих именин. И это повторялось из года в год, трижды в год, почти без изменения: на Рождество, на Пасху и на его именины. Но мне посчастливилось удивить нашего дядю совсем неожиданным подарком. В конце Великого поста я проходил по улице и в окне цветочного магазина увидал большое, с человеческую голову величиною, яйцо. На нем, на его белой, гладкой, блестящей поверхности зелеными буквами из проросшего кресс-салата было написано: «Я был лысым».
      Это пленило меня. Но, как я ни был глуп и доверчив, я все-таки нашел надпись немного неподходящей к праздничному дню. Надо было войти в магазин прицениться и условиться.
     Цена яйца была шестьдесят копеек. Стоило только написать водою на нем любые буквы и посыпать семенами кресс-салата, как в продолжение недели на нем зеленым цветом вырастали сладкие пасхальные слова.
      — Я бы, — сказал я робко, — мне бы не хотелось... я был лысым...
     — О, это пустяки... Вот вам яйцо, которое уже посеяно. Через неделю ростки взойдут, и оно будет собою представлять очаровательное простое зеленое яйцо. Нам все равно: с надписью или без.
       Я согласился. И понес яйцо домой. В дверях немец сказал мне, что яйцо нужно держать непременно в темноте.
     В воскресенье я с робостью впервые поглядел на мой пасхальный подарок, спрятанный мною в темном чулане. Это было очаровательное, бархатное зеленое яйцо. Я положил его в картонку от шляпы и понес.
       Было все по порядку: стишки, вязанье, раскрашенные барашки, целованье руки и так далее. Наконец я раскрыл картонку и вытащил мое яйцо. Вообразите себе, что на нем, на зеленом поле, четкими, желто-золотыми буквами было написано: «Я был лысым!»
        Бог знает, почему это получилось. Недосмотр артельщика, ошибка садовода или моя торопливость? Вернее всего, моя вечная неудача.
      Дядя вдруг из светло-кирпичного сделался темно-кирпичным, потом пунцовым, потом пурпуровым, затем сизым. И вдруг, сдернув с себя черно-синий парик, бросил его на землю и закричал:
    — Мерзавец, проклинаю тебя и лишаю наследства отныне и во веки веков, аминь! Вон!.. Идиотская насмешка! Интриганы! Вон!..
      Но я стоял неподвижно и в дрожащих руках держал зеленое яйцо с яркой, солнечной надписью: «Я был лысым», а напротив меня качалась голова с черепом, голым и блестящим, как бильярдный шар.
         Как меня вывели на улицу, я не помню.

Михаленко, Е.И. Солнечный секрет /Е.И. Михаленко. - Минск: Белорусская Православная церковь, 2014. - 16 с., ил.
      Некоторые серьёзные взрослые думают, что это просто отблеск света. Позвольте с ними не согласиться. Не просто отблеск, а отражение солнышка! Да и потом, разве может «просто отблеск» вызывать улыбку всякого, кто с ним повстречается? А солнечный зайчик - может. Увидав солнечного зайчика, улыбаются и озорной мальчишка и девочка отличница, и строгий учитель, и уставшая бабушка. Такой зайчик никогда не спит, потому что когда у нас ночь, где-то на другой стороне Земли - день. Он знает разные истории, ведь, летая со скоростью света, заглядывает в самые далёкие уголки мира. Этих историй накопилось так много, что хочется поделиться ими с друзьями.

Набоков, В. Собрание сочинений русского периода /В. Набоков. - М.: Симпозиум, 2004. - 832 с.
       Считавшийся утраченным рассказ «Пасхальный дождь» (1925) вошёл в собрание сочинений русского периода.

ПАСХАЛЬНЫЙ ДОЖДЬ
(отрывок)

Петербург покинула она со смутным облегчением, — как только началась война. Ей казалось, что теперь она без конца будет наслаждаться болтовней вечерних друзей, уютом родного городка. А вышло как раз наоборот: настоящая ее жизнь — то есть та часть жизни, когда человек острее и глубже всего привыкает к вещам и к людям, — протекла там, в России, которую она бессознательно полюбила, поняла и где нынче Бог весть что творится... А завтра — православная Пасха.
        Жозефина Львовна шумно вздохнула, встала, прикрыла плотнее оконницу. Посмотрела на часы, — черные, на никелевой цепочке. Надо было все-таки что-нибудь сделать с яйцами этими: она предназначила их в подарок Платоновым, пожилой русской чете, недавно осевшей в Лозанне, в родном и чуждом ей городке, где трудно дышать, где дома построены случайно, вповалку, вкривь и вкось вдоль крутых угловатых улочек.
     Она задумалась, слушая гул в ушах, потом встрепенулась, налила в жестяную банку пузырек лиловых чернил и осторожно опустила туда яйцо.
     Дверь тихо отворилась. Вошла, как мышь, соседка, м-ль Финар — тоже бывшая гувернантка, — маленькая, худенькая, с подстриженными, сплошь серебряными волосами, закутанная в черный платок, отливающий стеклярусом. Жозефина, услыша ее мышиные шажки, неловко прикрыла газетой банку, яйца, что сохли на промокательной бумаге:
     — Что вам нужно? Я не люблю, когда входят ко мне так...
     М-ль Финар боком взглянула на взволнованное лицо Жозефины, ничего не сказала, но страшно обиделась и молча, все той же мелкой походкой, вышла из комнаты.
       Яйца были теперь ядовито-фиолетового цвета. На одном — непокрашенном — она решила начертить две пасхальных буквы, как это всегда делалось в России. Первую букву "Х" написала хорошо, — но вторую никак не могла правильно вспомнить, и в конце концов вышло у нее вместо "В" нелепое кривое "Я". Когда чернила совсем высохли, она завернула яйца в мягкую туалетную бумагу и вложила их в кожаную свою сумку.

 Пасхальные рассказы. - М.: Артос-Медиа, 2007. - 128 с., ил.
         В книге собраны рассказы русских писателей на пасхальную тему. Книга иллюстрирована картинами известных художников.

Чехов, А.П. Архиерей. Избранные рассказы /А.П. Чехов. - М.: Речь, 1999. - 238 с.
         Действие рассказа Антона Павловича Чехова «Архиерей» происходит в вербное воскресение. Накануне праздника архиерей Пётр служит всенощную. Вот уже три дня он плохо себя чувствует. Ему кажется, что его мать, которую он не видел больше девяти лет, стоит в толпе. Слёзы потекли у преосвященного, постепенно заплакали все люди в церкви...

(отрывок)

      Под вербное воскресение в Старо-Петровском монастыре шла всенощная. Когда стали раздавать вербы, то был уже десятый час на исходе, огни потускнели, фитили нагорели, было всё, как в тумане. В церковных сумерках толпа колыхалась, как море, и преосвященному Петру, который был нездоров уже дня три, казалось, что все лица — и старые, и молодые, и мужские, и женские — походили одно на другое, у всех, кто подходил за вербой, одинаковое выражение глаз. В тумане не было видно дверей, толпа всё двигалась, и похоже было, что ей нет и не будет конца. Пел женский хор, канон читала монашенка.
       Как было душно, как жарко! Как долго шла всенощная! Преосвященный Петр устал. Дыхание у него было тяжелое, частое, сухое, плечи болели от усталости, ноги дрожали. И неприятно волновало, что на хорах изредка вскрикивал юродивый. А тут еще вдруг, точно во сне или в бреду, показалось преосвященному, будто в толпе подошла к нему его родная мать Мария Тимофеевна, которой он не видел уже девять лет, или старуха, похожая на мать, и, принявши от него вербу, отошла и всё время глядела на него весело, с доброй, радостной улыбкой, пока не смешалась с толпой. И почему-то слезы потекли у него по лицу. На душе было покойно, всё было благополучно, но он неподвижно глядел на левый клирос, где читали, где в вечерней мгле уже нельзя было узнать ни одного человека, и — плакал. Слезы заблестели у него на лице, на бороде. Вот вблизи еще кто-то заплакал, потом дальше кто-то другой, потом еще и еще, и мало-помалу церковь наполнилась тихим плачем. А немного погодя, минут через пять, монашеский хор пел, уже не плакали, всё было по-прежнему.
      Скоро я служба кончилась. Когда архиерей садился в карету, чтобы ехать домой, то по всему саду, освещенному луной, разливался веселый, красивый звон дорогих, тяжелых колоколов. Белые стены, белые кресты на могилах, белые березы и черные тени и далекая луна на небе, стоявшая как раз над монастырем, казалось теперь жили своей особой жизнью, непонятной, но близкой человеку. Был апрель в начале, и после теплого весеннего дня стало прохладно, слегка подморозило, и в мягком холодном воздухе чувствовалось дыхание весны. Дорога от монастыря до города шла по песку, надо было ехать шагом; и по обе стороны кареты, в лунном свете, ярком и покойном, плелись по песку богомольцы. И все молчали, задумавшись, всё было кругом приветливо, молодо, так близко, всё — и деревья и небо, и даже луна, и хотелось думать, что так будет всегда.
        Наконец карета въехала в город, покатила по главной улице. Лавки были уже заперты, и только у купца Еракина, миллионера, пробовали электрическое освещение, которое сильно мигало, и около толпился народ. Потом пошли широкие, темные улицы, одна за другою, безлюдные, земское шоссе за городом, поле, запахло сосной. И вдруг выросла перед глазами белая зубчатая стена, а за нею высокая колокольня, вся залитая светом, и рядом с ней пять больших, золотых, блестящих глав, — это Панкратиевский монастырь, в котором жил преосвященный Петр. И тут также высоко над монастырем тихая, задумчивая луна. Карета въехала в ворота, скрипя по песку, кое-где в лунном свете замелькали черные монашеские фигуры, слышались шаги по каменным плитам...

 Шмелёв, И. Поздняя  Пасха /И. Шмелёв. - М.: Чтение для русских детей, 2010. - 16 с., ил.
      Пасха - великое торжество, всякий раз окрыляющее нас надеждой и верой в то, что у нас, наконец, хватит сил положить начало новой жизни. И, переживая этот праздник с неизменной радостью в душе, мы вспоминаем о Пасхе нашего детства с неповторимым запахом куличей и теплого весеннего ветра. Иван Шмелев приложил к своим пасхальным воспоминаниям еще и талант писателя, подарив нам возможность вновь увидеть детским взором Воскресение Христово.

ПАСХА
Отрывок  из книги Ивана Шмелева "Лето Господне"

    Ночь. Смотрю на образ, и все во мне связывается с Христом: иллюминация, свечки, вертящиеся яички, молитвы, Ганька, старичок Горкин, который, пожалуй, умрет скоро... Но он воскреснет! И я когда-то умру, и все. И потом встретимся все... и Васька, который умер зимой от скарлатины, и сапожник Зола, певший с мальчишками про волхвов, — все мы встретимся т а м. И Горкин будет вырезывать винограды на пасочках, но какой-то другой, светлый, как беленькие души, которые я видел в поминаньи. Стоит Плащаница, в церкви, одна, горят лампады. Он теперь сошел в ад и всех выводит из огненной геенны. И это для Него Ганька полез на крест, и отец в Кремле лазит на колокольню, и Василь Василич, и все наши ребята — все для Него это! Барки брошены на реке, на якорях, там только по сторожу осталось. И плоты вчера подошли. Скучно им на темной реке, одним. Но и с ними Христос, везде... Кружатся в окне у Егорова яички. Я вижу жирного червяка с черной головкой с бусинками-глазами, с язычком из алого суконца... дрожит в яичке. Большое сахарное яйцо я вижу — и в нем Христос.
        Великая Суббота, вечер. В доме тихо, все прилегли перед заутреней. Я пробираюсь в зал — посмотреть, что на улице. Народу мало, несут пасхи и куличи в картонках. В зале обои розовые — от солнца, оно заходит. В комнатах — пунцовые лампадки, пасхальные: в Рождество были голубые?.. Постлали пасхальный ковер в гостиной, с пунцовыми букетами. Сняли серые чехлы с бордовых кресел. На образах веночки из розочек. В зале и в коридорах — новые красные «дорожки». В столовой на окошках — крашеные яйца в корзинах, пунцовые: завтра отец будет христосоваться с народом. В передней — зеленые четверти с вином: подносить. На пуховых подушках, в столовой на диване — чтобы не провалились! — лежат громадные куличи, прикрытые розовой кисейкой, — остывают. Пахнет от них сладким теплом душистым.
       Тихо на улице. Со двора поехала мохнатая телега — повезли в церковь можжевельник. Совсем темно. Вспугивает меня нежданный шепот:
       — Ты чего это не спишь, бродишь?..
      Это отец. Он только что вернулся.
     Я не знаю, что мне сказать: нравится мне ходить в тишине по комнатам и смотреть и слушать, — другое все! — такое необыкновенное, святое.
       Отец надевает летний пиджак и начинает оправлять лампадки. Это он всегда сам: другие не так умеют. Он ходит с ними по комнатам и напевает вполголоса: «Воскресение Твое, Христе Спасе... Ангели поют — на небеси...» И я хожу с ним. На душе у меня радостное и тихое, и хочется отчего-то плакать. Смотрю на него, как становится он на стул, к иконе, и почему-то приходит в мысли: неужели и он умрет!.. Он ставит рядком лампадки на жестяном подносе и зажигает, напевая священное. Их очень много, и все, кроме одной, пунцовые. Малиновые огоньки спят — не шелохнутся. И только одна, из детской — розовая, с белыми глазками, — ситцевая будто. Ну до чего красиво! Смотрю на сонные огоньки и думаю: а это святая иллюминация, Боженькина. Я прижимаюсь к отцу, к ноге. Он теребит меня за щеку. От его пальцев пахнет душистым афонским маслом.
         — А шел бы ты, братец, спать?
       От сдерживаемой ли радости, от усталости этих дней или от подобравшейся с чего-то грусти — я начинаю плакать, прижимаюсь к нему, что-то хочу сказать, не знаю... Он подымает меня к самому потолку, где сидит в клетке скворушка, смеется зубами из-под усов.
        — А ну, пойдем-ка, штучку тебе одну...
      Он несет в кабинет пунцовую лампадку, ставит к иконе Спаса, смотрит, как ровно теплится и как хорошо стало в кабинете. Потом достает из стола... золотое яичко на цепочке!
        -  Возьмешь к заутрене, только не потеряй. А ну, открой-ка...
       Я с трудом открываю ноготочком. Хруп — пунцовое там и золотое. В серединке сияет золотой, тяжелый; в боковых кармашках — новенькие серебряные. Чудесный кошелечек! Я целую ласковую руку, пахнущую деревянным маслом. Он берет меня на колени, гладит...
          — И устал же я, братец... а все дела. Сосника лучше, поди, и я подремлю немножко.
         О, незабвенный вечер, гаснущий свет за окнами... И теперь еще слышу медленные шаги, с лампадкой, поющий в раздумье голос:
            Ангели поют на не-бе-си-и...
         Таинственный свет, святой. В зале лампадки только. На большом подносе — на нем я могу улечься —темнеют куличи, белеют пасхи. Розы на куличах и красные яйца кажутся черными. Входят на носках двое, высокие молодцы в поддевках, и бережно выносят обвязанный скатертью поднос. Им говорят тревожно: «Ради Бога, не опрокиньте как!». Они отвечают успокоительно: «Упаси Бог, поберегемся». Понесли святить в церковь.
          Идем в молчанье по тихой улице, в темноте. Звезды, теплая ночь, навозцем пахнет. Слышны шаги в темноте, белеют узелочки.
        В ограде парусинная палатка, с приступочками. Пасхи и куличи, в цветах, — утыканы изюмом. Редкие свечечки. Пахнет можжевельником священно. Горкин берет меня за руку.
          — Папашенька наказал с тобой быть, лиминацию показать. А сам с Василичем в Кремле, после и к нам приедет. А здесь командую я с тобой.
        Он ведет меня в церковь, где еще темновато, прикладывает к малой Плащанице на столике: большую, на Гробе, унесли. Образа в розанах. На мерцающих в полутьме паникадилах висят зажигательные нитки. В ногах возится можжевельник. Священник уносит Плащаницу на голове. Горкин в новой поддевке, на шее у него розовый платочек, под бородкой. Свечка у него красная, обвита золотцем.
         — Крестный ход сейчас, пойдем распоряжаться.
      Едва пробираемся в народе. Пасочная палатка — золотая от огоньков, розовое там, снежное. Горкин наказывает нашим:
        — Жди моего голосу! Как показался ход, скричу — вали! — запущай враз ракетки! Ты, Степа... Аким, Гриша... Нитку я подожгу, давай мне зажигальник! Четвертная — с колокольни. Митя, тама ты?!
         — Здесь, Михал Панкратыч, не сумлевайтесь!
         — Фотогену на бочки налили?
        —  Все, враз засмолим!
     —  Митя! Как в большой ударишь разов пяток, сейчас на красный-согласный переходи, с перезвону на трезвон, без задержки... верти и верти во все! Апосля сам залезу. По-нашему, по-ростовски! Ну, дай Господи...
        У него дрожит голос. Мы стоим с зажигаль-ником у нитки. С паперти подают — идет! Уже слышно:
        ...Ангели по-ют на небеси-и!..
       —  В-вали-и!.. — вскрикивает Горкин — и четыре ракеты враз с шипеньем рванулись в небо и рассыпались щелканьем на семицветные яблочки. Полыхнули «смолянки», и огненный змей запрыгал во всех концах, роняя пылающие хлопья.
          —  Кумпол-то, кумпол-то!.. — дергает меня Горкин.
        Огненный змей взметнулся, разорвался на много змей, взлетел по куполу до креста... и там растаял. В черном небе алым крестом воздвиглось! Сияют кресты на крыльях, у карнизов. На белой церкви светятся мягко, как молочком, матово-белые кубастики, розовые кресты меж ними, зеленые и голубые звезды. Сияет — X. В. На пасочной палатке тоже пунцовый крестик. Вспыхивают бенгальские огни, бросают на стены тени — кресты, хоругви, шапку архиерея, его трикирий. И все накрыло великим гулом, чудесным звоном из серебра и меди.
        Хрис-тос воскре-се из ме-ртвых...
        — Ну, Христос воскресе... — нагибается ко мне радостный, милый Горкин.
        Трижды целует и ведет к нашим в церковь. Священно пахнет горячим воском и можжевельником.
          ...сме-ртию смерть... по-пра-ав!..
         Звон в рассвете, неумолкаемый. В солнце и звоне утро. Пасха красная.
        И в Кремле удалось на славу Сам Владимир Андреич Долгоруков благодарил! Василь Василич рассказывает:
       — Говорит — удружили. К медалям приставлю, говорит. Такая была... поддевку прожег! Митрополит даже ужасался... до чего было! Весь Кремль горел. А на Москве-реке... чисто днем!..
     Отец, нарядный, посвистывает. Он стоит в передней, у корзин с красными яйцами, христосуется. Тянутся из кухни, гусем. Встряхивают волосами, вытирают кулаком усы и лобызаются по три раза. «Христос воскресе!» — «Воистину воскресе...» — «Со светлым праздничком»... Получают яйцо и отходят в сени. Долго тянутся — плотники, народ русый, маляры — посуше, порыжее... плотогоны — широкие крепыши... тяжелые землекопы-меленковцы, ловкачи — каменщики, кровельщики, водоливы, кочегары.
     Угощение на дворе. Орудует Василь Василич, в пылающей рубахе, жилетка нараспашку, — вот-вот запляшет. Зудят гармоньи. Христосуются друг с дружкой, мотаются волосы там и там. У меня заболели губы...
       Трезвоны, перезвоны, красный-согласный звон. Пасха красная.
     Обедают на воле, под штабелями леса. На свежих досках обедают, под трезвон. Розовые, красные, синие, желтые, зеленые скорлупки — всюду, и в луже светятся. Пасха красная! Красен и день, и звон.
    Я рассматриваю надаренные мне яички. Вот хрустальное-золотое, через него — все волшебное. Вот — с растягивающимся жирным червячком: у него черная головка, черные глазки-бусинки и язычок из алого суконца. С солдатиками, с уточками, резное-костяное... И вот, фарфоровое — отца. Чудесная панорамка в нем... За розовыми и голубыми цветочками бессмертника и мохом, за стеклышком в золотом ободке видится в глубине картинка: белоснежный Христос с хоругвью воскрес из Гроба. Рассказывала мне няня, что, если смотреть за стеклышко, долго-долго, увидишь живого ангелочка. Усталый от строгих дней, от ярких огней и звонов, я вглядываюсь за стеклышко. Мреет в моих глазах — и чудится мне, в цветах, — живое, неизъяснимо-радостное, святое... Бог?.. Не передать словами. Я прижимаю к груди яичко — и усыпляющий перезвон качает меня во сне.

Пасхальные стихи русских писателей. – М.: Никея,  2014. – 240 с. (12+)
    Любовь – главная тема поэзии всех времен и народов. Жизнь Христа, положившего душу Свою за тех, кто пригвоздил Его ко Кресту, – высшее проявление любви и неисчерпаемый источник вдохновения поэтов. Во множестве песен они воспели Страдания и Воскресение Спасителя мира, прославили Пасху – праздник Жизни и Любви. В этой книге собраны пасхальные стихи русских поэтов с древних времен до наших дней. Это прекрасный подарок всем любителям русской поэзии, всем, кто хочет прикоснуться к свету Воскресения, запечатленному выдающимися художниками слова.

Пасхальное чудо. Рассказы русских писателей. – М.: Никея,  2015. – 224 с. (12+)
    В книге собраны рассказы русских писателей о преображающем чуде праздника Пасхи, о живительной силе веры, об изменении жизни героев под влиянием глубокого переживания событий Страстной седмицы и Светлого Христова Воскресения.
    Все рассказы несут в себе тишину и счастье пасхальной радости, и как Крест предшествует чуду Воскресения, так и жертвенная любовь предвосхищает пасхальное чудо, свершающееся в душах героев.