Хидекель, Б. Голос тишины: о сборнике К. Кузьминой «Я слушала сегодня тишину» /Б. Хидекель //Азовская неделя. – 2013. – 26 сентября. – С. 10.

      Сборник стихов Калерии Кузьминой «Я слушала сегодня тишину» вышел в серии «Библиотека газеты «Азовская неделя». Своей инициативой редакция возрождает изрядно подзабытую замечательную традицию советских времён, когда немыслимыми сегодня тиражами выпускались такие же тоненькие книжечки русской и советской поэзии и прозы.

      И даже беглого знакомства со стихами Калерии Кузьминой достаточно, чтобы понять: «Тишина...» - не первая её книга. Она - опытный поэт, поэт большой культуры. Это чувствуется во всём: в совершенной, изящной форме её стихотворений, в неожиданной, свежей концовке строки, в смелой смене рифмы безрифменными окончаниями строк в пределах одного и того же стихотворения (потому что «не хочу быть у рифм жертвою»).

       По всем признакам, эти приёмы естественно обусловлены душевным состоянием автора в процессе стихо - творения, творения, подчеркнём. Внутренним настроем поэта определяется и его восприятие времени, оно очень субъективно: то «на засов замкнулось время, прекратив свой бег...», то «стук неровный спешащих часов...», то «...время мчится, его мало... Видно, мне не успеть в сроки».

      Почти физическое ощущение ритмов времени, и их смены сказывается и в композиции «Тишины...». Открывается сборник сюжетами осени. Точнее, «предзимьем, на осеннем рубеже» и заключает эту рамку ноябрь с «настроеньем весенним». В традиции русской поэзии осень пользуется особыми предпочтениями. Если весна - это есенинское «половодье чувств», всплеск эмоций, буйство страстей, пора томления, надежд, возрождения, то «лето красное» - калейдоскоп отпускных впечатлений, физического отдохновения. Это время рассеяния и неудобств от зноя, пыли и надоедливых насекомых, а не отрешённого самоуглубления и размышлений.

      Вспомним у Александра Сергеевича о лете: «Лишь как бы напоить да освежить себя - Иной в нас мысли нет...». Зима-это великолепное, пышное умирание, сказочный заколдованный сон. Она тоже в нашей холодной, по преимуществу северной, стране привычно вдохновляет поэтов и писателей. Но, как констатирует Пушкин, «осень мне милей...». Калерии Кузьминой принадлежит ещё более значащее признание: «И вообще я в осени живу» («Я с душою живу странною»). В жизни её лирической героини, видимо, очень многое связано с осенью: «И мчусь я в осень былое вспомнить». Только к осени - не к зиме, весне, тем более не к лету - обращается она почти с мольбой: «слышишь, осень, прошу тебя, не уходи!» («На прощанье..»).

      Как поэтическое кредо Калерии Кузьминой, определяющее всю тональность сборника, звучит её заявление: «Я не хочу писать про смерть, про грязь и смрад. И время не хочу терять в гостях у лжи» («Обрывки чувств, обрывки рифм, обрывки фраз...»). Она последовательно верна своей позиции и почти не пишет ни о чём негативном, оскорбляющем эстетические и нравственные чувства. Похоже, поэт выводит за скобки всё, что способно омрачать наши дни, и доводит до конца свою мысль: «Но не боюсь стереть ладонь о слово «жизнь»!» А ведь, по большому счёту, и смерть, и смрад, и грязь, и мразь, как ни грустно, вещественные составляющие нашей жизни. Но все мы устаём от одуряющей прозы и приземлённости такой «жизни» и ищем светлого, радостного, возвышающего. Поэт тем более имеет право на такой выбор.

Да, Кузьмина сознательно ограждает свой мир от тёмного, пошлого, низменного, но, изображая картины прекрасной осени, находит в ней краски, способные чаще всего вызывать чувство грусти: «Солнце играло бликами в парке, росою политом. Перед нагими липами кто-то рассыпал золото... пахло прохладой позднею, красной калины гроздьями, и меж ладоней осени - бабьего лета грёзами» («Ностальгия»). Чувство чистое, прозрачное, без тени безнадёжности.

Однако в других её стихах далеко не всегда звучит пушкинское «печаль моя светла». Её грусть («Смотрят грустно с небес, как прощальные свечи, одинокие звёзды, завершая обряд» («На прощанье...») порой перерастает в тоску и скуку: «жизнь непонятная и глупая тоска» (из триптиха «Барселонский дождь»), «...мокрое «кривлянье» в серой мгле наводит на меня сегодня скуку» («Расстроилась погода за окном...»). Тоска, вероятно, частая гостья в душе героини сборника, но, к счастью, не роковая И не постоянная её спутница; временами она покидает её («Ушла с души моей тоска»), и в этот миг «память белого листка коснулась вдруг, и мягкость рук тут ощутив, писать мотив стал карандаш. Войдя в кураж, писал легко - как молоко, текла строка, светла, легка. Под бой часов на сердца зов он отвечал. Куда-то звал «Кошачий год», жить без забот он обещал. В руках бокал... Жизнь бьёт ключом. Чего ж ещё?».

      Цитируемое ниже стихотворение можно было бы упрекнуть в красивости, если бы его автор, понимая это, не прибегал к приёму «заземления», намеренного снижения стиля: «Уныло в вазе увядает роза, \ часы стучат, \ уносят время вспять... \ И вновь душа моя о чём-то просит, \ но мне её сегодня не понять.\ А дождь тоскливо мочит тротуары, \и насморк вновь у водосточных труб;\ в подъезде пахнет краской скипидарной, \ а я рифмую чушь и грею суп...». В том же ключе выдержаны и следующие строки: «А по дороге идеи -«мошки», но вновь котлета лежит на плошке». («Я грызла буквы...») Здесь при общности приёма столкновения высокого и обыденного заметно меняется подтекст: теперь это не просто самоирония, а неудовлетворённость плодами своих творческих усилий, когда вместо перлов на плошке всего лишь «котлета». Автор мучается чувством, неведомым самодовольным графоманам, и это чувство называет «таланта карой»: «Если характера нет иль таланта, а может, того и другою вместе, за зачем выставлять на показ мутанта с ободранной кожей на видном месте?!» Полностью солидаризируясь с установкой автора, всё же нельзя удержаться от вопросов: например, достаточно ли характера, чтобы стать поэтом, не имея при этом поэтического дара? Виршеплётом, версификатором - да! Но можно не состояться как поэту и при наличии дарования, если недостаёт силы воли, трудолюбия, готовности идти против общепринятого - да мало ли чего ещё! Да и сама процитированная фраза рождает двусмысленность: то ли не стоит выставлять на видном месте мутанта с ободранной шкурой, то ли незачем выставлять напоказ мутанта, у которого ободрана шкура на видном (?) месте. Это редкий, почти исключительный, стилистический огрех поэта.

      Нельзя не заметить, что при сознательном ограничении круга проблем (сборник подчёркнуто камерный), заметное место в нём занимает актуальная для К. Кузьминой тема поэта и поэзии: «У поэтов всегда: если слово - всерьёз. Если цель - на года. Если чувства - вразнос! Если радость - отдать, а от зависти - в грязь. Если страхи стучат в голове: не упасть, не предать, не сойти, и всегда на плаву. Для поэта «пишу» - это значит - «живу»!» («У поэтов всегда...»). А что такое «пишу» для того, кто действительно поэт, а не стихоплёт, сколько мук и страданий приносит творчество, она раскрывает в таких выразительных строках: «Стихи не строчат, их ночью воют! Порой рожают, как будто бритву. («Могу без строчки, могу запоем...»). Её требовательность к написанному настолько строга, а планка для самой себя поднята так высоко, что приводит поэта в отчаяние невозможностью ей соответствовать, подталкивая к горестному, но несправедливому приговору: «Я для Музы, увы, падчерица» ( «Я с душою живу странною...»).

      «Тишина...» - это откровение одинокого женского сердца, переживающего своё «бабье лето» в замкнутом урбанизированном пространстве, «...в клетках полутёмных этажей, где в каждую душа заточена» («Я слушала сегодня...») и в окружении городского пейзажа: городских парков, деревьев во дворах и тех картин, которые доступны взгляду из окна квартиры. Они лишены географической привязки (единственное исключение - «Барселонский триптих»), они за пределами времени и пространства. По собственному признанию автора, она и сама «живёт между временем, между пространством» («Я из прошлого»). В переводе на язык прозы быть между временем и пространством - это значит существовать без «одежды», то есть без кожи. А каково это - так жить - ясно из кричащих строк её стихотворения «Я топила свою боль...»: «Я топила свою боль в омуте и кричала о любви слишком я. Мне хотелось быть чуть-чуть понятой, только я для всех была лишнею. Очень я старалась быть скромною, закрывала часто страсть прозою, всё ходила без одежд по миру... Так за что же вы меня розгою?!». Вот и остаётся как монастырь, как укрытие от мира и людей - поэзия («А в поэзию просто прячусь я»).

      Название сборника вполне соответствует его содержанию. Но, как ни парадоксально это покажется, тишина в нём и есть, и в тоже время её нет. Не существуют же для нашего слуха ультразвук или для обоняния - множество запахов. Они есть только для тех, кто наделён даром особого восприятия, кто, подобно Калерии Кузьминой, смог услышать, как «безумная кричала тишина». В сборнике открывается мир, наполненный общением с природой как с живым существом, тоже способным страдать, грустить, говорить на своём языке, внятном поэту: «Уже на стенах штукатурка взмокла, дождь умоляя, чтобы пощадил...». Она очеловечивает и одушевляет стихию: «А за окном с ума сошла гроза! В истерике заламывая ветки, стучит она ко мне из тесной клетки и молнией глядит глаза в глаза. Отчаянно ладони по стеклу, хватаясь за прозрачную преграду, то милостыню просит, то награду, то отдохнуть за шторой на полу» (обе цитаты из триптиха «Барселонский дождь»), «А дождь тоскливо мочит тротуары, и насморк вновь у водосточных труб» («Уныло в вазе...»).

      К. Кузьминой свойственна образность, метафоричность письма. Обеспечивается эта особенность данными ей природою чуткостью музыкального слуха, художническим видением многоцветного мира и уцелевшей в душе давно взрослого человека детскостью восприятия мира. Сочетание, встречающееся нечасто. Как пример, стихотворение «Весенний дождь...»: «Весенний дождь скандалил за окном: гремел, кричал, разбрасывал угрозы, а после неразборчиво дарил автографы дворовым старым розам. Шипел поток из водосточных труб, лил пенистую, с градусами, воду. Хмелел асфальт, с бордюрами был груб и бил на счастье брызги - за свободу!»

      Лирическому «Я» поэта намного легче общаться с «обманчивыми стихиями», чем находить понимание и общий язык с людьми. Эта отъединённость располагает к сосредоточенности и погружению в космос невидимого и неслышимого для прочих. Чуткое ухо поэта может уловить тишину и сквозь грохот и рёв автомобилей, аудиозаписей, крики и ор людей, непрестанный шум дневного и ночного города - для него она разлита всюду: в раскатах грома, шуме дождя, в листьях, дрожащих в ознобе под ветром, и ветре, уносящем груз обид в небытие, оно способно услышать, как «ночью сны льдинками звенели, а к утру плакали капелью». А открытое поэтом становится и нашим достоянием. И мы тоже обретаем дар видеть и воспринимать незамечаемое ранее и сказать себе вслед за автором сборника «Я слушала сегодня тишину»: и мы вместе с нею тоже слушали сегодня тишину.

Калерия Кузьмина

Я ИЗ ПРОШЛОГО

Я из прошлого,

я из эпохи застоя,

но уже, как отравы,

глотнула свободы.

Потихоньку из лирики

я вырастаю,

но в рядах авангарда

еще я не модна.

В каждой строчке сквозит

мой неправильный прикус,

не по моде одетая

рифма краснеет.

Вместо микроволновки

стихи варит примус,

и мое вдохновенье

опускается с неба.

Я живу между временем,

между пространством,

не пугает меня

одиночество в доме.

Украшаю его

старомодным убранством

и у входа стоит

не машина, а пони.

*   *   *

Изящные речи,

изящные взгляды,

в изящном поклоне

просили награды,

просили изящно,

просили нескромно,

и строила замок

деревьев колонна.

И падали звездные

искры на листья,

луна улыбалась

улыбкою лисьей,

там тени густые

сжимали объятья,

ночная прохлада

стекала по платью,

а шепот снимал

напряжение ночи

и сладкую сказку

сиреной пророчил...

*       * *

Опадает листва,

засыпая рисунки шагов,

засыпая слова обещаний

и прошлых ошибок...

Засучив рукава,

ветер гонит стада облаков,

и слезами дождя

омывается место ушиба.

Горизонтом вокруг

опоясанный

спит мой Азов,

и спешат по делам

безразличные к людям

машины.

Только память хранит

стук неровный спешащих часов

и нелепых духов

удушающий запах жасминный...

*       * *

Заглянула в окно Млечность,

на виски бросив горсть снега,

предложила сыграть в вечность,

жизнь мою превратив в л его.

Собираю судьбу стоя,

сводит судорга мне пальцы,

и никак не пойму, кто я?

Залетела душа в пяльцы.

Время мчится, его мало,

бьются мыслей моих токи.

Утро звезды гасить стало.

Видно, мне не успеть в сроки.